С 2022 года жены и матери петербургских военных создавали общественные движения в надежде вернуть домой мужчин: одни требовали начать переговоры с Украиной и вывести срочников из Белгородской области, другие пытались организовать публичные акции и добиться ротации мобилизованных.
Эти объединения быстро распадались: власти признавали их «иноагентами», а к женщинам и к их мужьям на фронте силовики приходили с угрозами. Борьба петербурженок ушла в подполье, но не остановилась. Только теперь некоторым приходится бороться не за возвращение мужей, а за выдачу тела из морга.
«Бумага» на условиях анонимности поговорила с бывшей участницей движения жен мобилизованных из Петербурга — ее муж пропал без вести весной 2024 года. Читайте, почему ей не удалось вернуть его с войны, что она смогла выяснить о его смерти, как жен заставляют молчать и почему петербурженка считает важным продолжать говорить о несправедливости.
«Меня чуть ли не к организаторам массовых действий причислили». О публичной борьбе за возвращение мужа
— В 2023 году мы с девочками объединились и обращались к чиновникам и депутатам, подавали заявки на организацию акций: всё было официально. Мы планировали привлечь внимание к нашим мобилизованным — хотя бы на видео обращение заснять. У меня была позиция такая: если вы не можете мобилизованных ротировать или заменить контрактниками, заканчивайте тогда [войну]. Нельзя убивать своих граждан.
К моему мужу не фронт приходили ФСБшники и спрашивали, не платят ли мне деньги за мои слова и действия. Мой муж удивлялся: «Жена просто хочет меня дома видеть. Вы думаете ей за это платят? Разве все жены хотят, чтобы мужья воевали? Нет, моя жена хочет, чтобы я вернулся живым и здоровым». У него выясняли, являюсь ли я агентом ЦИПсО (Центр информационно-психологических операций Украины — это подразделение сил специального назначения ВСУ — прим. «Бумаги») и почему я публично выступаю, участвую в акциях жен.
Затем [силовики] пришли и ко мне. Я подписывала бумагу о том, что меня предупредили: мои действия якобы могут привести к митингам. Меня чуть ли не к организаторам массовых действий причислили.
Одновременно с этим я писала в прокуратуру о том, что мой муж по медицинским показаниям не должен заниматься тяжелой физической работой. Благодаря моему письму была проверка, мужу предоставили лечение — прямо там, на фронте — и освободили его от тяжелых работ.
В мае 2024-го открылось харьковское направление — и его отправили туда на боевое задание. Он три дня ездил по одному и тому же маршруту. Неужели нельзя было понять, что их уже вычислили и что на них будет нападение? На мой взгляд, ребята уже понимали, что это будет дорога в один конец, над ними дроны «Камикадзе» летали.
Ребят отправили на задание без РЭБа (радиоэлектронная борьба — это применение радиоизлучения для нарушения работы или уничтожения вражеских систем связи и управления, радаров, систем наведения — прим. «Бумаги»). Их подорвало. Моего мужа ранило, он дополз до укрытия, но ему не оказали медицинскую помощь. Как мне объясняли: ради одного бойца не будут посылать помощь. Тем более территория была ничья.
Когда мой муж перестал выходить на связь, я через своих людей [на фронте] попыталась узнать, что случилось. Мне сказали, что мой муж погиб, но я не поверила. Я хотела услышать хотя бы свидетелей.
Всё лето я искала мужа на украинских сайтах, в плену — где только можно. Официальная информация была одна: без вести пропал. Сослуживцы моего мужа долго боялись давать мне номер их командира, только через четыре месяца я смогла связаться с начальством. Тогда мне и рассказали, что с ним произошло.
«Неопознанных в морге — тысячи». О поисках тела мужа
— Когда дают статус без вести пропавшего, многие — особенно пожилые родители — рассчитывают, что их близкий жив. Даже спустя два года. Думают, что человек попал в плен или сбежал, схоронился. Я сама, пока не связалась с командиром, долго надеялась и хотела верить в чудо.
Сейчас мой муж считается без вести пропавшим, хотя я знаю, что он погибший. И в неофициальных списках, [по словам командира], он — двухсотый. Наших ребят до трех месяцев держат на полях, не эвакуируют. Остаются одни кости. Почему-то мой муж, как оказалось, потерялся без жетона и без документов. Когда я задаю вопросы, почему так случилось, мне отвечают: «Хохлы специально так делают, гадости устраивают». Я вот не уверена. Это могут делать и наши — из-за приказа сверху, чтобы тела стали неопознаваемыми.
По словам командира, моего мужа эвакуировали и доставили в ростовский морг. Но получить тело и похоронить я не могу уже восемь месяцев. Я ездила в Ростов. Тело мне не отдают, хотя геном родителей в базе. Среди опознаваемых и плохо опознаваемых моего мужа не найти.
В морге мне ответили: если человек считается без вести пропавшим и его привезли как неопознанного, то его геном в базу может вводиться до двух лет. Неопознанных в морге — тысячи. Из костей гораздо сложнее выделять материал, чем из мягких тканей. В итоге ребята в черных пакетах лежат в холодильниках и ждут, когда придет их очередь для введения в базу генома. («Бумага» знает и другие истории, когда факт смерти не подтверждали и не выдавали тело по полгода и больше.)
Что в самом морге? До его открытия, еще с ночи, там собираются нескончаемые очереди. Это жуткая картина. Я записывалась в семь утра — была сороковой по счету.
Ярче всего я запомнила отношение к родственникам. Возле морга для ожидающих поставили вагончик с отоплением и чаем, а рядом — биотуалеты. Вокруг — охраняемая территория, по периметру установлены камеры. Если захочется в туалет, то можно пойти только в установленные четыре кабины. Честно говоря, я хотела их сфотографировать и показать, как государство относится к «семьям героев» (как они сами говорят). Я никогда не видела туалетов в таком ужасном состоянии. Люди туда приезжают со всей России, но им — беднягам, несчастным бабушками и дедушкам — элементарно не сделали нормального отхожего места. Все родственники сидят в депрессивном состоянии, а их просто смешивают с говном — иначе я сказать не могу. Это такое лицемерие! Это просто страшно.
«Жены — заложники ситуации». О давлении на женщин
— Когда мой муж пропал, я сидела в [закрытых] чатах жен мобилизованных. И я лично сделала вывод, что некоторые группы организованы службами. Вся их деятельность — это выбивание льгот, совместное хождение по разным инстанциям и написание писем. Админы этих групп курируют жен и дают им надежду.
Нам говорили: «Девочки, надо писать, что наш президент — молодец, всё делает правильно, мы поддерживаем его решения». По словам администраторов, только так наше обращение примут. Мне это не нравилось. Как я могу поддерживать решение, которое привело к смерти моего мужа? Цели операции мне непонятны. Чего мы хотели добиться? «Быстрая, скоротечная операция» превратилась в месиво и бойню, где умирают наши ребята. Есть же дипломатические отношения. Мы не в каменном веке живем: можно и договориться, и остановить [войну], чтобы не проливать еще больше крови.
Когда я вспоминаю [закрытые] чаты жен, то понимаю: большой объем энергии был затрачен на неэффективные действия. Вопросы о замене или ротации мобилизованных, прекращении войны там не поднимаются. Нас хотят держать под контролем. Нам внушают: если мы будем активно действовать и массово выходить к Минобороны, то наших мужей отправят в штурм. Но я вам так скажу: в штурм берут всех, не только тех военных, у кого активные жены.
В роте моего мужа, например, к ноябрю оставалось 15 человек из прежнего состава. Обычно в ротах состоят от 70 до 150 военных. В нашей бригаде огромное количество пропавших без вести. Сейчас оставшиеся мобилизованные, конечно, обсуждают [новости о переговорах и возможном перемирии] и надеются, что это правда. Но люди, которые находятся над ними, [командиры] в это не верят.
Всех оставшихся в роте моего мужа заставили подписать контракт, а затем раскидали по другим ротам и бригадам (спикерка предоставила скриншоты переписки с сослуживцем ее мужа, где говорится об этом — прим. «Бумаги»). Зачем? Может, чтобы скрывать истинные потери. Или чтобы не возвращать ребят, если решат подписать указ об отмене мобилизации. У нас [жен] такое ощущение: власти хотят, чтобы никто не вернулся.
И не надо думать, что женщины поддерживают войну. Жены — заложники сложившейся ситуации. У меня есть знакомая, которая занимается большими волонтерскими поставками, чуть ли не машинами грузит. В публичном пространстве она продвигает патриотические позиции и поддерживает «СВО», но в личной беседе она говорит то же, что и я. Зато ее муж находится в более безопасном месте. Мне кажется, ее волонтерство — это попытка выкупить мужа: может, так она договаривается с людьми на фронте.
«Он вернулся, а его всё равно кинули в штурм». Об обмане при мобилизации и шантаже
— С моим мужем мы жили вместе с 2013 года — это мой второй и счастливый брак. Для моей дочери от первого мужа он стал отцом. Мы хотели еще и второго, совместного ребенка.
До начала мобилизации я вообще был аполитичным человеком, я занималась своей жизнью и совершенно не интересовалась тем, что происходит. Когда война началась, власти говорили, что мобилизации не будет. И я этому верила.
Когда мужу пришла повестка, мы не знали, что ее можно проигнорировать. Муж по-честному пришел, а военком ему сказал, что он не на войну поедет, а будет гражданским персоналом в Ленобласти вместо контрактников. Когда человек сам старается не врать, он верит таким военкомам. Мой муж выбежал из военкомата со словами: «Я не на войну, не переживай».
И мой муж, и большинство мобилизованных мужчин по медпоказаниям для службы не подходили. Но им не проводили военно-врачебную комиссию. В их военниках стоит категория «А» еще со времен срочной службы. Мой муж, например, 15 лет назад срочку проходил.
В ответ на письма официальные лица мне отвечали: «Ваш муж — герой. Он отдает долг Родине». Я вам так скажу: он еще и платил деньгами этой Родине, находясь на «СВО». Значительная часть его зарплаты в 200 тысяч рублей уходила на то, чтобы у него элементарно была одежда и обувь. То, что давало Минобороны, — недолговечное. Он обмундирование один раз получил. У него размер одежды — 44, а ему выдавали 56-й. Бывало, что у них вещи просто воровали. Приходилось на местах что-то докупать. В зоне «СВО» есть «Военторги», но там всё продается втридорога. Волонтерские чаты иногда выручали.
В Минобороны наверняка знают о поборах со стороны командования. Ребята, например, скидывались на дрон. По словам сослуживцев мужа, есть и те, кто платит командованию взамен на спокойную службу в тылу.
За два года мой муж был в отпуске дважды. На него морально давили: если он не вернется обратно, то закроют отпуска его сослуживцам. Я предлагала ему добиться ВВК (военно-врачебной комиссии — прим. «Бумаги»), лечь в больницу — у него диагноз не для службы (редакции известен диагноз, но по просьбе героини мы его не публикуем — прим. «Бумаги»). Но мой муж не хотел подставлять сослуживцев. Тем более он сказал: «Если я не вернусь в часть и если не получится провести ВВК, то мое место займут, а меня отправят в другой полк закрывать дыры. А закрывают дыры обычно в штурмовых отрядах». Он вернулся, а его всё равно кинули в штурм.
Кто-то говорит, что [в войне участвуют] потерянные люди. Это не так. Мой муж до мобилизации прекрасно зарабатывал — 150 тысяч рублей в месяц. Он содержал и меня, и мою дочь. Он был порядочным. Но система такого человека просто убила.
Деньги от государства мне были не нужны, мне нужен был мой муж. Я готова была хоть доплатить за него, взять кредит, вернуть всю его зарплату. Только бы он вернулся.
«Мой ребенок пропускает „Разговоры о важном“». О жизни после смерти мужа и продолжении борьбы
— К чему я пришла в итоге? У меня забрали мужа, разрушили семью. Сейчас мы на режиме выживания: тратимся на суды, на поездки в Ростов. Чтобы получить выплаты, я должна проходить через большое количество судов. Все выплаты я должна выцарапывать. Я должна доказывать, что он погиб. При этом на руках у меня нет ни одного официального документа, что он мертв.
Когда мой муж уехал, у моей дочери была депрессия — практически полтора года его не было дома. С 2022 года я тоже потеряла свое ментальное здоровье. Мы с дочерью [подросткового возраста] обращались к психологу, сидели на антидепрессантах.
Сейчас мой ребенок пропускает «Разговоры о важном», где все смотрят пропагандистские ролики про «СВО». Моя дочь знает о войне не из видео. Я разрешила ей не ходить на эти уроки: то, что там показывают, — ужасно. Детям пытаются внушить, что убийства нормальны.
Мне говорят: «У тебя уже война закончилась, успокойся и прекращай». А я не могу (женщина по-прежнему ходит на встречи с депутатами, рассказывает про проблемы на фронте — прим. «Бумаги»). Хоть мой муж погиб, я знаю его сослуживцев. Я не могу про них молчать. Иногда по телевизору показывают сюжеты, как раненые рвутся обратно [в строй]. Я таких не встречала. Но я знаю тех ребят, которые хотят домой, — у них семьи и дети.
Когда мой муж умер, я писала своей подруге: «Пожалуйста, скажи своему мужу, чтобы он просто сбежал. Любым образом. Отсюда, когда в отпуске. Или прямо оттуда. Жизнь важнее любых принципов». Но ее муж опасается, что будут преследовать его близких. И как им воссоединиться, если он сбежит? Нужно как-то жену и маленького ребенка вытаскивать. Всё гораздо сложнее, когда человек несет ответственность не только за себя, но я за свою семью.
В других бригадах ребят на фронте отправляют в ямы (героиня предоставила редакции свои переписки с другими женщинами, где рассказывается об этом — прим. «Бумаги»). Брата моей знакомой посадили в яму за отказ идти в штурм. Там ему включали громкую музыку, не давали спать и есть, а затем всё равно закинули в штурм. Он потерял ногу [полгода назад]. Ему до сих пор протез не поставили.
Я не могу закрывать глаза на несправедливость, я сама через это прошла. Люди со стороны смотрят и думают, что их это не коснется. Но дело в том, что на нас отрабатывают этот метод: закрывают рты, грозят статьями, пугают. Я общаюсь с девушкой по работе — она даже не в курсе, что есть жены, которые возмущались и боролись за своих мужей.
Война-то идет. Но люди думают, что войны нет. Я просто смотрю на наивных людей и говорю: «Если с нами так государство поступило, то будьте уверены, с вами оно поступит так же. По другому поводу, но точно так же».
Сейчас я думаю: лучше бы мой муж отсидел в тюрьме. И я ему предлагала. Но он воспитан родителями советской закалки: он пошел в военкомат, веря государству. По телевизору же говорили, что мобилизованные будут служить в теробороне и что они не будут участвовать в боевых действиях. Мы, жены, наивно думали, что их только на год возьмут.
Мы слишком много доверяли, а надо было просто бежать. Со всех ног. Хоть куда.
Как пережить сложные времена? Вместе 💪
Поддержите нашу работу — а мы поможем искать решения там, где кажется, что их нет
Что еще почитать:
- «С каждой войной я становлюсь добрее и спокойнее». Как военные пытаются попасть во власть в Петербурге и что им предлагает Смольный.
- Жены и матери мобилизованных на грани: они требуют вернуть мужчин домой — теперь через митинги и визиты к политикам. Репортаж «Бумаги».
